“Традиционная экономическая мысль сегодня дошла до предела”

Денис Горбач, "Бизнес", №10, 2011

http://www.business.ua/articles/action_faces/Tradicionnaya_ekonomicheskaya_mysl_segodnya_doshla_do_predela-12309/

“Традиционная экономическая мысль сегодня дошла до предела”, — считают профессора Стокгольмской школы экономики Пер Хедберг и Андерш Лильенберг

— Вы приехали в Киев (по приглашению Kyiv School of Economics (г.Киев; с 2007 г.) в феврале этого года читать лекции в столице Украины. — Ред.) рассказывать о новых тенденциях в развитии экономической мысли, в частности, о возрождении интереса к австрийской школе экономики. Насколько актуально это направление?

Андерш Лильенберг: Лишь до определенной степени. Австрийская школа зародилась в конце XIX в., интерес к ней стал понемногу оживать в 1970-х годах, после того, как в 1973 г. вышла книга Исраэля Кирцнера “Конкуренция и предпринимательство”.

Это и послужило началом постепенного возрождения идей Фридриха Хайека и австрийской традиции. Конечно, она не стала мэйнстримом, но, например, нобелевский лауреат 2002 г. Вернон Смит часто ссылается на Хайека.

Так что, по крайней мере, какая-то часть австрийского наследия жива в идеях этого экономиста. Многие считают, что традиционная экономическая мысль сегодня дошла до определенного предела, и для более глубокого понимания экономических процессов необходимо расширить горизонт.

— А как насчет бихевиористского подхода, который вы пытаетесь совместить с австрийской школой? Не является ли он традиционным “спутником” господствующей неоклассической школы?

А.Л.: Конечно, бихевиоризм — часть традиционной неоклассической парадигмы. Мы не говорим, что это плохо, а просто предлагаем посмотреть через другую призму. Возьмем, к примеру, проблематику рационального действия.

В традиционной неоклассической школе сначала определяется цель, а затем обсуждаются средства ее достижения. А в австрийском варианте бихевиоризма и цель, и средства являются гибкими, что объясняется изменчивостью предпочтений. Такой подход позволяет лучше понять саму структуру отношений цели и средств.

— Считаете ли вы, что традиционная экономическая школа была дискредитирована нынешним кризисом?

Пер Хедберг: Нет, с чего бы это?

— Экономисты-неоклассики утверждали, что после Великой депрессии вообще не должно было быть кризисов. Считалось, что эта школа сумела найти способ преодоления цикличных спадов, — а тут такое разочарование.

П.Х.: Ну, это разные уровни. Вы говорите о макроэкономике, а мы сосредотачиваемся на микроуровне: нас интересует путь от индивидуальных проявлений общей памяти к появлению индивидуальных рынков. А не деловые циклы всей экономики.

А.Л.: Было много экономистов, которые предсказывали наступление нынешнего кризиса, так что тут я с вами не соглашусь. Но, действительно, кризис научил нас тому, что в рамках рыночной экономики потребность некоторых сфер в институциональной подстраховке еще важнее, чем мы думали.

Например, в области выдачи кредитов. “Мусорные” кредиты, которые начали выдавать при президенте США Билле Клинтоне, с одной стороны, помогли многим людям приобрести собственный дом, но, с другой стороны, породили значительные риски. И эти риски во многом недооценивались рынками и игроками. Мы поняли, что нужно учитывать даже те риски, о которых нам, может быть, неизвестно. Такой вот урок.

— Большинство экономистов, предсказывавших этот кризис, все-таки были или марксистами, или консерваторами-“австрийцами”.

П.Х.: Есть большая разница между теорией и тем, как она воплощается в жизнь. Теория может быть хорошей, а вот приверженцы могут применять ее довольно-таки неумело.

— То есть с монетаристами у вас особых разногласий нет?

А.Л.: Не нужно противопоставлять что-то чему-то. Монетаристская школа достигла больших успехов. Она не была бы столь успешной, если бы не была сильной теоретически. Просто разные школы делают упор на разные аспекты экономики.

— Одно из ключевых понятий в мэйнстримной экономической школе (помимо “рационального субъекта”) — “идеальная конкуренция”. Оно играет весьма важную роль и для бихевиористов. По-вашему, есть ли практический смысл в применении модели “идеальной конкуренции”, может ли она что-либо прояснить в приложении к реальным условиям?

А.Л.: Это очень сильная и влиятельная концепция, помогающая прояснить некоторые простейшие вещи в экономике. Например, чем больше на рынке игроков, тем ниже цены, потому что усиливается конкуренция — такие базовые допущения. Но проблема в том, что парадигма “идеальной конкуренции” порождает многие наработки в области практической экономической политики.

Например, принимая антимонопольное законодательство (а в Украине оно, кстати, очень передовое и современное), мы втискиваем парадигму “идеальной конкуренции” в прокрустово ложе, для которого она не приспособлена.

Она прекрасно работает в качестве концепции, помогающей понять какие-то отдельные нюансы в экономике, но когда вы опираетесь только на нее, при этом принимая законы, по которым людям еще жить, — это чревато большими проблемами.

Например, на рынке, предлагающем стандартизированный продукт (скажем, электроэнергию), можно быть очень много игроков, и все же конкуренция не всегда срабатывает. Одно из объяснений этому — роль потребителя.

Активен он или пассивен? К примеру, когда у нас в Швеции дерегулировали рынок электроэнергии, считалось, что люди будут активно обсуждать разные варианты, выбирать поставщика электроэнергии, сравнивать цены…

—Как “рациональные субъекты”…

А.Л.: Вот именно. И что же, по-вашему, произошло на самом деле? Они были абсолютно пассивны, им это было неинтересно! Так что несмотря на то, что мы имеем рынок с однородным товаром и множеством поставщиков, конкуренции на нем нет, и цены, наоборот, резко взлетели. Что касается принятия законов, то здесь, я думаю, к теории “идеальной конкуренции” есть много вопросов.

Следует более тщательно задуматься о роли потребителя. Если ей уделят больше внимания, от этого выиграет все общество, но пока что люди, принимающие решения, очень редко обсуждают этот вопрос. Приняв какой-то закон, они просто ждут, что вот теперь все заработает.

Но так не бывает. Проходит какое-то время, люди спорят, ведут переговоры, учатся. И вот все это власти совершенно не учитывают. В Швеции рынок электроэнергии был дерегулирован лет двенадцать назад — и он все еще формируется.

— То есть нельзя сосредотачиваться только на графиках и математических моделях, нужно использовать более комплексные подходы?

П.Х.: В математическом подходе нет ничего плохого, вопрос в том, что математизировать. Что-то лучше поддается этому процессу, что-то — хуже. И, конечно, надо учитывать остальные факторы, подходить комплексно.

— Можно ли из вашего отношения к модели “идеальной конкуренции” заключить, что вы согласны с тем, что капитализм сам по себе, “естественным” образом ведет к концентрации капитала и монополизации?

А.Л.: Это слишком сильно сказано. В некоторых сферах так и случается. Например, в ходе дерегуляции естественных монополий оказывается, что все гораздо сложнее: десять игроков не могут действовать на рынке, нужен только один — возможно, государство. Я бы не сказал, что есть такое правило, по которому образование монополий неизбежно. Если бы так было, мы бы не наслаждались преимуществами рыночной экономики.

Но, безусловно, такие риски есть. В том-то и заключается роль общественных институций, наподобие антимонопольного законодательства: если я крупный игрок, то я в большей мере ответственен за свое поведение. И у государства появляются полномочия по дроблению крупных корпораций.

Например, кто знает, что было бы, если б несколько лет назад суд не обязал принять определенные меры против Microsoft? Вот именно для этого и существует такой механизм сдерживания и противовесов, как антимонопольное законодательство. Потому что сам себя рынок не отрегулирует. Когда я лет десять назад начал преподавать в России, я много говорил о таких регулирующих институциях, как законодательство.

Студенты говорили мне: “Андерш, ты не понимаешь! Рынок свободен! Он работает сам по себе!”. Я отвечал им: “Если вы так в этом уверены — пойдите попробуйте закурить в баре в Калифорнии, и вы увидите, насколько свободен рынок”.

Так что, безусловно, необходимо регулирование в разных сферах. Иначе темная сторона капитализма станет слишком уж очевидной. Хотя и альтернативы ему тоже непривлекательны.

— Иммануил Валлерстайн, американский социолог, считает, что капитализм как уклад рождается лишь там, где есть предпосылки к созданию монополии. Что вы скажете об этом?

А.Л.: Естественные монополии, о которых я говорил, — это как раз хороший пример. Шведская компания Ericsson родилась как раз таким образом. С ней тесно сотрудничала государственная монополия, производящая наушники и телефоны. Или возьмем космические корабли: в США существует монополия NASA на их производство и запуск.

А в России при производстве “Бурана” конкурировали между собой два консорциума, так что Россия была более “свободно-рыночной”, чем США, как ни парадоксально. Но в России это предприятие не увенчалось успехом в смысле дешевизны производства или высокого качества продукции.

Немногие согласятся с тем, что строительство космических кораблей должно подчиняться законам конкуренции. В том же ключе можно говорить и об охране здоровья, образовании. И даже если в определенной отрасли есть тенденция к монополизации, главное — сохранять открытый доступ на данный рынок для новичков.

Сделать так, чтобы они могли свободно прийти и оспорить господствующее положение гиганта-монополиста. В этом смысле особенно важно регулировать действие патентов, чтобы они имели свой срок действия и не превращались в пожизненную гарантию сохранения позиций монополиста на рынке, например, фармацевтической продукции.

— Вы представляете довольно академическое направление, оторванное от суровых практических реалий. Но все же можете ли вы проанализировать нынешний кризис? Какие уроки могут извлечь из него Украина, европейские страны?

А.Л.: Интересно сравнить, как разные страны реагировали на кризис. Я знаю, что Украина очень сильно от него пострадала, а Швеция — значительно меньше (парадоксально, потому что у нас-то валюта постоянно укрепляется). Один из уроков, которые можно извлечь, — необходимость прозрачности, доступности информации экономического характера.

В Швеции о кризисе заговорили все, как только появились первые его признаки. Он начал широко обсуждаться в прессе, политики дебатировали по поводу антикризисных действий.

А в России (и, кажется, в Украине тоже) власти до последнего момента упорно отрицали наличие каких бы то ни было проблем, уверяли народ, что все в порядке, дела идут прекрасно, а кризис — это только где-то на Западе (еще 1 октября 2008 г. Президент Украины Виктор Ющенко заявлял, что “Украина переживает экономический ренессанс”, а 16 октября премьер-министр Юлия Тимошенко был уверена, что “проявлений мирового финансового кризиса в Украине в жестких формах не существует” — см. БИЗНЕС №43 от 27.10.08 г., стр.28-33. — Ред.).

В результате люди утратили доверие к политикам. В конце концов президент РФ Дмитрий Медведев “открылся” и признал: да, кризис есть. Людям хотя бы стало понятно, чего от них хотят.

Но все равно теперь, когда министр (финансов. — Ред.) Алексей Кудрин уверяет, что кризис закончился, ему никто не верит. Люди слишком осторожны, и это может повредить экономике. Они не верят тому, что им говорит начальство.

— Такая же проблема непрозрачности лежит в основе финансового кризиса: американские банки тоже не очень-то откровенничали с клиентами и обществом.

А.Л.: Совершенно верно. Никто не мог понять, в чем проблема с этими комплексными финансовыми инструментами, просчитать, откуда ждать беды.

— По-вашему, этот кризис — чисто финансовый, как десятки предыдущих? Или мы имеем дело с кризисом, аналогичным Великой депрессии?

П.Х.: До тех пор, пока дисбалансы не будут сокращены до приемлемых, исторически средних уровней, непонятно, как может начаться экономический подъем. Кризис действительно выглядит как системный, поскольку огромные масштабы государственных задолженностей мешают развиваться дальше, увеличивать производительность экономики.

— Считаете ли вы, что нынешний кризис актуализировал марксистскую повестку дня?

А.Л.: Безусловно, очень многие аспекты марксисткой политэкономии востребованы, без них не может обойтись ни одно экономическое исследование. Я имею в виду прежде всего теорию цикличного развития экономики и необходимость государственного регулирования, признание огромной роли, которую играют продуктивные факторы, — в первую очередь труд.

Было бы неправильно утверждать, что мы ничему не можем научиться у марксистской школы. Конечно, центральное планирование, например, было ошибочной идеей, но и здесь содержалось определенное рациональное зерно.

— Все государства и крупные компании занимаются центральным планированием…

А.Л.: Да. Люди непостоянны, они вечно принимают решения, а потом меняют свои позиции, но при этом они все равно постоянно стараются планировать свою деятельность. И конечно же, корпорации также вынуждены планировать свои действия на определенный срок и детально просчитывать ситуацию на рынке. 

Человеческим языком

Австрийская школа — теоретическое направление, подчеркивающее роль самоорганизующей силы рыночного ценового механизма и ставящее во главу угла экономические свободы.

Досье БИЗНЕСа

Андерш Лильенберг, декан Стокгольмской школы экономики в России

Родился: 10 июня 1963 г. в г.Лунд (Швеция).

Образование: Стокгольмская школа экономики, магистр (1988 г.); аспирантура Стокгольмской школы экономики, доктор наук (2001 г.).

Карьера: 1988-1989 гг. — менеджер EF Education International Inc.; 1989-1992 гг. — сотрудник Astra Pharmaceuticals AB; 1992-1994 гг. — директор по закупкам в Astra Production Tablets AB; с 1996 г. — преподаватель маркетинга в Стокгольмской бизнес-школе в Швеции, Латвии и России; с 2005 г. — профессор Стокгольмской школы экономики; с 2006 г. — декан Стокгольмской школы экономики в России.

Досье БИЗНЕСа

Пер Хенрик Хедберг, профессор Стокгольмской школы экономики

Родился: в 1973 г.

Образование: Стокгольмский университет, бакалавр психологии (2000 г.); Стокгольмская школа экономики, магистр (1998 г.); Дарденская бизнес-школа при Университете Виргинии (1998 г.); Колумбийский университет, доктор психологии (2007 г.).

Карьера: 1995-1996 гг. — собственник фирмы Ambition Kunskap; 2000-2001 гг. — младший научный сотрудник Стокгольмской
школы экономики; 2005 г. — младший научный сотрудник Колумбийского университета; с 2007 г. — заведующий российским сектором Стокгольмской школы экономики; с 2008 г. — преподаватель Стокгольмского университета; с 2009 г. — профессор Стокгольмской школы экономики.